— О, наконец. Самое подходящее время для звонка. Почти полночь, черт побери. Миссис Мейсон весь день пыталась тебя поймать.

— Я знаю. У тебя все хорошо, бабуля?

— Разумеется, нет. Проклятие, конечно, у меня не все хорошо. Когда ты собираешься приехать?

— Постараюсь найти время, чтобы заглянуть завтра, но это будет нелегко. У меня расследование в разгаре.

— Лучше всего приезжай в три часа. Миссис Мейсон сказала, что заедет в три. Она непременно хочет с тобой повидаться. Запомни: в три.

— Ба, это никак не возможно.

— А как же я в таком случае поеду за покупками? Я тебе уже говорила, что не должна оставлять квартиру пустой.

— В холодильнике еды минимум еще на четыре дня.

— Я терпеть не могу эту готовую мерзость. Я тебе уже говорила.

— А ты не могла бы попросить миссис Хан? Она ведь такая отзывчивая.

— Нет, не могла бы. Она не выходит из дома — во всяком случае, без мужа — с тех пор, как здесь объявились эти темные личности из Национального фронта. Кроме того, это нечестно. Ей более чем достаточно и тех тяжестей, которые она таскает для себя. Дети снова сломали чертов лифт, да будет тебе известно.

— Ба, окно починили?

— Да, приходили и починили. — Бабушкина интонация подразумевала, что это всего лишь ничего не значащая мелочь. — Ты должна вытащить меня отсюда, — добавила она.

— Я пытаюсь, бабуля. Ты стоишь в листе ожидания на однокомнатную квартиру в одном из домов гостиничного типа для пожилых людей, с охраной.

— Не нужна мне твоя паршивая охрана. Я хочу быть со своими друзьями и родственниками. До завтра. В три часа! Постарайся прийти. Миссис Мейсон хочет тебя видеть. — И она положила трубку.

«О Господи, — подумала Кейт, — не могу я снова этим заниматься, не сейчас, не в самом начале нового расследования».

С каким-то сердитым самооправданием она стала убеждать себя, что ее нельзя назвать безответственной — она делает все, что может: купила бабушке новый холодильник с небольшой морозильной камерой и каждое воскресенье набивает его продуктами на неделю вперед, а взамен почти всегда выслушивает знакомые жалобы: «Я не могу есть эту модную гадость. Я хочу покупать продукты сама. Я хочу вырваться отсюда».

Кейт заплатила за установку телефона и научила бабушку не бояться его. Она связалась с местными властями и организовала еженедельный визит уборщицы-поденщицы. Она бы охотно сама убирала ее квартиру, если бы бабушка не была столь нетерпима к любому вмешательству. Она готова была взвалить на себя любые хлопоты, платить деньги, только бы не брать бабушку к себе в Чарлз-Шеннон-хаус. Но она знала, что именно этого упорно добивается старая дама совместно со своим социальным работником. А Кейт не могла на это пойти. Она не могла отказаться от своей свободы, от визитов Алана, от пустой комнаты, где она рисовала, от уединения и покоя в конце дня ради старой женщины с ее «багажом»: вечно работающим телевизором, беспорядком, запахом старости и неудавшейся жизни — запахом Эллисон-Фэаруэзер-билдингз, детства, прошлого… А сейчас это было невозможно более чем когда бы то ни было. Для работы над первым делом в новом отряде ей требовалось быть абсолютно свободной.

Ее вдруг захлестнули зависть и раздражение против Массингема. Даже если у него есть дюжина требовательных родственников с трудными характерами, никому не придет в голову ожидать, что он будет заниматься их проблемами. А если ей придется взять на работе отпуск, он первый укажет на то, что, когда дело по-настоящему осложняется, на женщину рассчитывать нельзя.

8

В своей спальне на третьем этаже Барбара Бероун возлежала на горе подушек, уставившись в экран телевизора, укрепленного на стене напротив кровати без балдахина. Она собиралась смотреть ночной фильм, но включила телевизор заранее, как только легла в постель; там заканчивалась какая-то политическая дискуссия — шли последние десять минут. Убрав звук настолько, что почти ничего невозможно было расслышать, она тем не менее напряженно всматривалась в говорящие рты, словно читала по губам. Ей вспомнилось, как Пол недовольно поджал губы, когда впервые увидел поднятый на шарнирном штативе телевизор, нагло огромный, испортивший стену и затмивший своими размерами две оказавшиеся по бокам от него акварели Котмена, изображавшие Нориджский собор. Она тогда ничего не сказала, а про себя рассеянно подумала: «Пусть злится, мне все равно». Теперь она могла смотреть кино по ночам, не чувствуя себя неуютно оттого, что Пол в соседней комнате, возможно, лежит неподвижно без сна и бесится, слыша приглушенные крики и стрельбу, — шумную манифестацию их собственной тайной, необъявленной войны.

Не нравилась ему и ее неряшливость — своего рода неосознанный протест против безликости дома и одержимости порядком остальных домочадцев. В свете ночной лампы Барбара невозмутимо взирала на хаос, царивший в комнате, — одежда была разбросана повсюду, где она снимала ее: яркий шелковый халат валялся в изножье кровати, серая юбка веером раскинулась на стуле, на ковре бледной тенью вырисовывались трусики, бюстгальтер свешивался на одной бретельке с туалетного столика и казался там каким-то глупым, даже неприличным аксессуаром. При всей своей идеальной форме, модном фасоне и несмотря на все свое кружевное изящество, он тем не менее напоминал сейчас какое-то медицинское приспособление. Но Мэтти утром все уберет, унесет в стирку белье, повесит жакеты и юбки в шкаф, а она будет лежать с подносом на коленях, завтракать и наблюдать. Потом встанет, примет ванну, оденется и выйдет навстречу миру, безукоризненно элегантная, как всегда.

Прежде это была комната Анны Бероун, Барбара переехала в нее после свадьбы. Пол предлагал ей обменяться спальнями, но она не считала, что должна спать в меньшей и худшей комнате, без вида на сквер, только потому, что здесь когда-то стояла кровать Анны. После того как комната перестала быть спальней Анны, она была их с Полом, а потом только ее спальней, но Барбара всегда ощущала присутствие Пола в соседней. А вот теперь она принадлежит только ей. Она вспомнила день, когда они после свадьбы впервые стояли здесь вместе, вспомнила его голос, такой официальный, что она едва узнавала его. С такой же интонацией он мог показывать дом предполагаемому покупателю.

«Ты, вероятно, предпочтешь другие картины; в малом салоне есть из чего выбрать. Анна любила акварели, и здесь для них подходящее освещение, но тебе не обязательно оставлять их».

Барбара была абсолютно равнодушна к этим картинам, которые казались ей весьма скучными, заурядными английскими пейзажами, авторов которых она, по мнению Пола, видимо, должна была знать, но она их оставила. Тем не менее, перейдя к ней, спальня сразу же приобрела печать ее личности: стала более роскошной, душистой и женственной. А со временем — захламленной, как без разбору забитая вещами антикварная лавка. Барбара ходила по дому и стаскивала к себе разную мебель и плохо сочетавшиеся друг с другом разрозненные предметы, чем-то ее очаровавшие, словно с непонятной одержимостью грабила дом, не оставляя ничего для тех самых отвергнутых, но вероломных привидений, которые в нем жили. Ваза с двумя ручками эпохи Регентства, замысловато слепленная из ракушек и наполненная пестрыми цветами; деревянная горка в стиле тюдор, украшенная позолоченной бронзой и овальными фарфоровыми медальонами, изображающими пастухов и пастушек; бюст Джона Соуна на мраморном пьедестале; коллекция табакерок восемнадцатого века, вынутых из футляра и беспорядочно валявшихся на туалетном столике…

Однако привидения все равно оставались, живые привидения, «радиоголоса», которых ничто и никто, при всем желании, не был властен изгнать. Откинувшись на подушки, она мысленно перенеслась в свою детскую кровать: ей двенадцать лет, она лежит неподвижно без сна, вцепившись руками в простыню. Обрывки бесконечных ссор, лишь отчасти внятных, доносятся до нее уже несколько месяцев, постепенно складываются в единое целое, и оно, дорисованное ее воображением, навсегда запечатлевается в памяти.